Я должна быть удобной, чтобы мама меня любила и не расстраивалась...

Так, во всяком случае всегда говорила моя мама. Она работала в торговле. В дефицитные восьмидесятые это означало, что человек почти бог, способный достать всё, что угодно. Таких людей ценили, берегли связи с ними и подобострастно смотрели на них. Детям же вменялось в обязанности быть благодарным за такое счастье - быть членом семьи работника торговли. Ну вот я и стремилась честно исполнять эту обязанность. Я должна быть счастлива по умолчанию. У меня всё-всё есть. И точка.

Я вспомнила, как однажды мы с мамой пошли к кому-то из её подруг в гости. Был какой-то чисто женский круг, можно сказать, девичник. Все пили чай и вино, болтали, а мне было невероятно скучно и я просилась домой. Мама что-то сердито выговорила мне, я расплакалась. И тогда меня на колени посадила симпатичная девушка. Вроде, она недавно вышла замуж, и они с мужем собирались уезжать, и посиделки были прощальными. У неё было очень доброе открытое лицо и тёплые карие глаза. Она спросила меня, есть ли у меня любимая кукла, я, как примерная девочка, ответила, что в кукол не играю, но люблю рисовать. А она рассказала мне, что в детстве у неё был любимый мишка, а ещё она собирала фантики от конфет. Фантики от конфет я потом тоже собирала долгие годы, кстати. Мы долго с ней болтали обо всём, с ней было хорошо и безопасно и в какой-то момент я, двухлетняя девочка, поймала себя на громадном желании сказать: «А можно, вы будете моей мамой? Пожалуйста!». И едва подумав, похолодела от страха. Потому что интуитивно поняла, что моей мамой она не будет, даже если очень этого сама захочет. Потому что у меня есть мама. И она меня не отдаст. И если я ляпну вот такое вслух… Лучше не говорить… Ни-за-что.

Фирменный вельветовый костюмчик. Такого ни у кого в нашем городе нет. Его мама «отхватила», она же работник торговли, она всё может, а я не ценю. Я ненавижу этот дурацкий костюмчик цвета детской неожиданности из плотного вельвета. У него грубый внутренний шов, который при ходьбе натирает там. Я почти как Русалочка, которой каждый шаг давался через боль. Но она терпела это хотя бы ради принца. Я же не знаю ради чего. Наверное, чтобы все ахнули и сказали, что у меня замечательная мама, которая достала мне красивый костюмчик. Именно он оказывается камнем преткновения, когда мы в редкий мамин выходной собираемся в парк. И меня наряжают в этот вельветовый предмет изощренных пыток. Точнее, пытаются нарядить, а я отбиваюсь. Потому что он больно натирает в промежности, потом мне будет больно писать несколько дней. Я как-то даже пыталась это объяснить маме, но она мне не верит. Она не верит ничему, что идёт в разрез с её мнением и взглядами. Носить костюмчик — пытка, которую выносить очень тяжело даже ради мамы. Она нервничает и разгоняется из милой зайки сами знаете до кого. А сами знаете кто обычно орут дребезжащими голосами, лупят по голове, таскают за волосы и обзываются, а потом уходят, хлопая дверью. Девушки, вы правда-правда думаете, что быть стервой мило? Тогда не рожайте детей, ага?


Мама уходит, хлопая дверью и кидая на прощание, что меня заберёт баба Яга. Я бабу Ягу очень боюсь и начинаю истошно кричать. Тогда мама возвращается и победоносно спрашивает: «Что страшно? Тогда слушайся маму!» И я слушаюсь. Я надеваю свой пытательный костюмчик и иду в парк. Лучше бы меня утащила баба Яга. Может, она бы меня просто быстро съела и не заставляла бы носить модные неудобные вещи только чтобы похвастаться своей возможностью достать? Словом, и это воспоминание не о безопасности, а о страхе и безысходности…

Я действительно не играла в игрушки, как об этом всем сообщала моя мама. Она говорила это своим родственницам, приезжавшим к нам в гости с куклой, и своим подругам, порвавшимся подарить мне игрушки.

«Моя дочь не играет в куклы, ей это всё не надо!» — надменно говорила она, и кукла отправлялась на полку.

Я действительно в них не играла. При ней. Я не хотела её разочаровывать. Разочарование сами уже понимаете чем было чревато — от милой зайки за пятнадцать грёбаных секунд. К счастью, мамы постоянно не было дома. Она очень любила свою работу, а на меня у неё были бабушка и мой отец. При них в куклы я иногда играла. Сооружала постельку, кормила, купала. Как и все остальные девочки. И иногда, когда не видел никто, я играла в особую игру.

И там, за дверью, меня словно отпускало. Я превращалась из лютой стервы в милую зайку. Входила обратно в комнату, подбирала игрушку, крепко обнимала, жалела и беззвучно плакала. В груди было так больно, словно там таял какой-то огромный ком льда. Если вы обморозили руки, то та сводящая с ума боль, когда они отогреваются — это как раз и есть то, что я переживала в такие моменты. Я теперь, конечно, понимаю, что интуитивно нащупала способ для самотерапии, но тогда я просто прокручивала травмирующую ситуацию от раза к разу и всякий раз плакала уткнувшись в игрушку. Я всегда плакала беззвучно. Проявления негативных эмоций мама не любила. Во-первых, ей одной полагалось превращаться из милой зайки в не-милую не-зайку. Во-вторых, негативные чувства других — это неудобно и с ними что-то надо делать, хотя бы к сведению принимать, чего делать не хочется. Потому что неудобно. Близкие люди — они должны быть прежде всего удобными.

Когда мне было пять с половиной лет, мои родители переехали. Им дали новую квартиру. Точнее, дали её маминой свекрови, работнику оборонного предприятия. Я хожу в садик и меня никто не собирается переводить в другой. Мне последний год до школы, новая квартира на другом конце города. Родители переезжают туда, а я остаюсь у бабушки. К маме с папой я приезжаю только в гости на выходные. Бабушка утверждала, что это сильно сказалось на мне и несколько дней я плакала во сне. Но я этого ничего не помню. Я вообще мало что помню из того года кроме какой-то своей абсолютной ненужности никому. Меня перекидывают туда и обратно, и это утомляет и выматывает. Но я терплю, я понимаю, что так надо.

Учитель танцев — это отдельный кадр. Объект для написания статьи по патопсихологии и кандидат на доску с названием «Их не должно быть в педагогике. И в дворники им тоже нельзя». Рудольф Натанович, благослови Господи тех, кто сейчас рядом с этим белоглазым чудовищем. Сухопарый, светлоглазый монстр, у которого на лице отпечатались все низменные пороки, среди которых главными являются несдержанность, злоба и жестокость. Видимо морщины, превращающие нас либо в симпатичных старичков, либо в уродливых тварей — и есть справедливое воздаяние за содержимое наших душ. Рудольф Натанович за малейшие ошибки лупит нас по ногам, орёт и оскорбляет. Видимо, когда-то он тоже из милой зайки разогнался до невесть кого да так и застрял в этом состоянии. Я боюсь его смертельно, и даже несколько раз робко заикаюсь, что не хочу ходить на танцы. Но мы же реализуем мамину мечту быть танцором! Поэтому меня просят не выдумывать и дают ценный совет вести себя хорошо, тогда меня не будут ругать. Легко сказать, но как это сделать, если Рудольф — мать его- Натанович просто нас, советских детей, ненавидит и жаждет уехать за кордон, в Германию. И уезжает, в конце концов, и скатертью ему дорога! Говорят, он там открыл танцевальную школу. Возможно, ну да и леший бы с ним. Но перед тем, как смыться из нищего Союза за кордон, он успевает несколько раз больно долбануть меня по коленям, один раз вышвырнуть вон с занятий за якобы жевание жвачки и сыграть первую скрипку в травмирующих событиях моей жизни.

Мы танцевали в паре с Иркой. Мальчиков на всех катастрофически не хватало. Те предпочитали нечто более мужское, чем дрыгание ногами. В тот злосчастный день нам объясняли какой-то новый танец, и Ирка сокрушенно вздыхала. В какой-то момент я чуть повернула голову в её сторону, за что нас обоих за шкирки выволокли за дверь и швырнули с требованием идти и рассказать родителям, что мы не хотим заниматься. Я с трудом понимала, что именно буду рассказывать стоящей в холле маме, но послушно пошла. И тут Ирка вцепилась в меня с просьбой не ходить. «Меня сестра привела! Если она узнает, то поколотит меня, а потом придёт мама и даст ремня!» — хныкала она. Ирку мне стало очень жалко, может, зря, потому что Ирка после всех этих событий больше на танцах-шманцах не появилась. Вряд ли родители забили её ремнём до смерти. Скорее, выслушали и решили, что ну его на фиг, водить дочку к  больному человеку.

С Иркой мы спрятались в каком-то закоулке, решив затеряться потом в общей массе. Это была Иркина гениальная идея, но видно звёзды в тот вечер сложились не в нашу пользу. Рудольф — мать его — Натанович нас нашёл, выковырял из убежища с видом маньяка и потащил на суд. Я не помню, что он там орал на весь холл с перекошенной мордой. Я только знаю, что если бы моего ребёнка такой вот маньяк за шкирку вытащил ко мне, я бы сделала всё возможное, чтобы его также за шкирку дяди-милиционеры утащили в обезьянник и отобезьянили во все отверстия. Может, позже, в Германии справедливость настигла его в образе полицаев, я этого никогда не узнаю уже. Да и не это важно. Этот урок пройдёт страшной канвой через половину моей жизни. Но об этом потом.

Я помню, как изменилось мамино лицо. Как с этим перекошенным лицом, под стать Рудольфу Натановичу (вот была бы пара!) она костерила меня, пока я надевала пальто. Кстати сказать, Иркина страшная старшая сестра только вздохнула и сказала: «Эх ты! Зачем ты так сделала-то?» Меня же тащили к остановке, вывернув руку и проклиная страшными словами. Меня, трясущуюся и зарёванную, позорили на весь переполненный автобус, и я чувствовала себя ни много ни мало предателем Родины. Меня, полностью раздавленную совершённым мною преступлением вышвырнули из автобуса бабушке и её сестре, пришедшим меня встречать, с криком: «Забирайте! Мне такая дочь не нужна!».

Я помню всё так чётко, и десятки лет не смогли стереть из памяти густую синь, окутавшую остановку, синие сугробы снега, хмурые лица людей. Казалось, они все меня, преступницу, осуждают. И даже мои бабушки, наверное, сейчас развернутся и уйдут, а я останусь замерзать среди сугробов, и поделом мне! «Что случилось-то?» — только и крикнула бабушка вслед маме, но та лишь повторила, что больше видеть меня не хочет, и ушла. Дома, отпоив меня чаем и вишнёвым компотом, прошептав надо мной пару молитв, они таки смогли добиться от меня вразумительного рассказа. И бабушка в сердцах сплюнула: «Это из-за каких-то танцев весь сыр-бор?! Да к ляду их, эти танцы! Нашла, из-за чего ребёнку нервы ломать!».

Ту неделю я совсем не помню. Но хорошо помню свой смертельный ужас, когда в пятницу вечером бабушки стали собирать меня в гости к родителям. Я точно знаю, что испытывают люди, идущие на смерть. Вот этот вот тошнотворный ужас, который переживала я. Я рыдала и умоляла их не увозить меня. А они не в силах отступиться от заведённых привычек увещевали меня, что надо ехать. Надо… И я сломалась. Помню, как ждала её возвращения с работы и тряслась. Помню, как она вошла в квартиру со злорадным кличем: «Штааа? Где эта? Ну-ка!» Помню, как бабушки вдвоём накинулись на неё, рассказывая прописные истины, что так нельзя с ребёнком.

На танцы я ходила ещё около года. И это был жизненный урок безысходности. Ты должна терпеть. Маньяка Натановича с холодными жестокими глазами, оскорбления и тычки от всех, унижения. Ты должна терпеть, потому что это удобно. Маме, Рудольфу Натановичу, злой тётке в автобусе, да кому угодно другому. Любят только удобных. Во всяком случае, я должна быть удобной, чтобы меня любили, потому что больше я ничем любовь не заслужила.

Я понимаю, что исчезала по частям всякий раз при её разгоне от зайки до стервы (как смешно, правда?). Отказывала себе в праве быть собой. Сердиться, когда что-то не получается, плакать, когда больно или страшно, или грустно, быть не в настроении, плохо себя чувствовать, не носить модные вельветовые штанишки, больше похожие на средство для интимной пытки. Я умирала по частям. Меня становилось всё меньше. И окончательно не исчезнуть я смогла лишь потому, что милой зайки большую часть времени не было рядом. Зайка строила карьеру почётного работника магазина, а игрушка-дочка просто ждала дома подходящего для игры в неё настроения. Летом, вот счастье-то, меня на три месяца увозили к бабушкиной сестре на дачу, чтобы мама могла от меня отдохнуть. И это тоже было моим шансом уцелеть, сделать передышку и проверить: я ещё здесь? Я есть? Есть! Вон там сижу у тёмном углу, нехорошая, глупая, некрасивая девочка, которая хуже всех на свете Оль, Кать, Маш и прочих девочек. И почему я такая несуразная живу на этом свете? Мамино расстройство, а не дочь! Вон, другие девочки какие хорошие! И умненькие, и никогда не плачут, и какают, наверное, ромашками, а я… Эх… Я не хотела быть собой… Я вообще не хотела быть, чтобы не расстраивать маму.

С бальными танцами я рассталась лишь тогда, когда переехала к родителям окончательно и пошла в первый класс. Подозреваю, что отвоевала своё право лишь потому, что меня тупо стало лень возить на занятия. Ведь раньше это в основном делала моя бабушка, а она осталась на другом конце города. Я же поселилась в квартире с родителями и маминой свекровью. И это был новый этап моей жизни...